Третий не прикуривает
Аннотация(Из книги "РАЗЛОМ"
Эта повесть о человеке в условиях войны, о трагической взаимосвязи любви и ненависти, интересах личных и общественных. Эти противоречия, как мельничные жернова перетирают судьбы людей слабых, но дают сбой, натыкаясь на крупные самородки. Эта повесть о том, что в недрах любой войны люди всегда ищут, но никогда не находят справедливость. Справедливость присваивает себе то или иное государство, но человек всегда обделен ею. Однако понимание этой истины зачастую приходит и к героям с опозданием. Эта повесть о том, что история человечества суть одна непрерывная жестокосердная война с редкими штопками перемирий и заплатами мира. Эта повесть о трагедии И ПОБЕДЕ любви в экстремальных условиях.
Закончилась мировая,
Залечена тишина.
Лишь где-то,
Как хата с края,
Маленькая война.
С маленькими боями.
Но кому-то она –
Самая страшная,
Самая мировая,
Самая последняя
В жизни
Война.
Для тех, кого убивают,
Малых войн не бывает
( Владимир Портнов)
Пролог
Тарахтя на всю округу, сминая гусеницами девственно зеленую траву, подъехал еще один желто-красный бульдозер. А это означало: судьба обветшалого княжеского дома с мезонином, что, старчески склонился с высокого берега и бессмысленно заглядывал в темную воду пруда, на следующий день будет решена.
Именно это и поторопило автора читаемых вами строк к вечернему прощанию с домом. Пустые сумрачно-гулкие комнаты побуждали к размышлениям о бренности человеческой жизни. Тяжелые вздохи половиц под осторожными шагами придавали дому одушевленность, вызывали к нему сочувствие и мысли о единстве мира вещей и мира человека. Крутая скрипучая лестница привела к запертой на заржавелую задвижку чердачной двери, которая, легко поддалась напору плеча, отворилась и жалобно запричитала, раскачиваясь. Мертвенно-белый лунный свет из чердачного окна падал на нагромождения какой-то ломанной мебели и дотягивался до самой двери, как бы приглашая войти.
Не за тусклым трюмо, Словно в струи воды
не в гостиничном доме, погружался я в строки
где проездом всего-то чьих-то тихих печалей
на несколько дней, и бурных страстей,
а в чердачной пыли и душа, потерявши
в перепревшей соломе пределы и сроки
я нашел эти письма заметалась, как птица
во мраке теней. в паутине сетей.
Многолетняя пыль Я откладывал письма,
плохо тряпкой стиралась, возвращался к ним снова.
я смотрел, как она словно именно я -
в струпья грязи бралась. я был тот адресат,
А бечевка на пачке, для которого писано
перепрев, развязалась, каждое слово
и рассыпались письма, и который безвинно
в конвертах таясь. во всём виноват.
Я собрал эти письма, ...Я делю эти судьбы
и унес их с собою. с тобою, читатель.
Я по датам на штемпелях Нету судеб чужих
их разложил. у людей и земли.
Чьи-то судьбы встречались Может быть, ты мне друг,
с моею судьбою, может быть, неприятель...
хоть в том веке далеком Эти судьбы сегодня
еще я не жил. твои и мои.
Пожелтевшие письма,
как желтые листья,
и словесная вязь,
как прожилки листвы.
Затаились меж ними
осколки от истин,
о которых не знаем
ни я и ни вы.
Можно только добавить, что к публикации предложены не сами письма, а повесть, написанная на их основе.
Глава 1
И легкие всхрапывания коней, и шелестящее возмущение снега, взбиваемого их ногами, и «буханья» снеговых подушек, срывающихся с еловых лап – все это, как ни странно, не нарушало лесной тишины. Отдельные звуки лишь подчеркивали ее, и делали материальной, предметной, освоенной. Невесомые и неслышимые хлопья снежин вольно и витиевато прошивали собою близкое, и дальнее пространство между деревьями, отчего оно становилось матовым и плохо просматривалось. Снежные парашютики плавно опускались на ветви деревьев и кустарников, на землю, ранее уже покрытую сугробами, на серого и вороного коней, на их всадников. Казалось, что весь мир убаюкан и умиротворен этим тишайшим снегопадом, и нет в мире ни войн, ни распрей, ни подлостей. Здесь, в этом лесном снеговом покое даже трудно было себе представить их жестокое существование.
Вдруг человеческий вскрик и вслед за ним выстрел, сломали тишину.
- Ишь ты! Ишь ты! Ишь ты! – покрикивал вслед убегающему волку седок с ружьем в поднятой руке.
- А что в него не стрелял? – хмуро спросил другой, тот, простоволосую голову которого густо покрывал снег. – Волк же.
- Волк… Но право жить-то имеет, – отозвался первый всадник.
Руслан-Герей, так звали того, кто был без шапки, долго смотрел в пустоту, как бы осмысливая услышанное.
- Имеет, – наконец, нехотя, согласился он, продолжая думать о чем-то своем.
- А посмотри-ка, брат, вон на ту красавицу, да-да, на ту самую, под которой волк таился, - показал кнутовищем плетки седок в собольей шапке и, обернувшись к спутнику, неожиданно рассмеялся. – Да у тебя, брат, на голове, ого-го, какая снеговая шапка. Дед Мороз – да и только. Снегурку, Снегурку тебе надо прехорошенькую, а то…
- Опять! – оборвал его Руслан-Герей. – Деду Морозу, Саша, не Снегурок, а снежных баб надо.
- Не прибедняйся, это ты только сейчас Дед Мороз, а так-то… Так-то ты скорее – Лель. Да еще какой! Так что…
- Какие вы здесь все мирные, - покачал головою Руслан-Герей. – Война же, Александр, война. Какая, к черту, Снегурочка…Как не понимаешь.
- Может, пока и правда не совсем понимаю; может быть, это можно только на собственной шкуре, – посерьезнев, согласился Александр. – Ладно, больше не буду про Снегурку. Не заводись. Ответь лучше, как тебе все же та красавица? – снова указал он на высокую, формы правильной пирамиды, обсыпанную жемчугами боярыню – елку.
- А не жалко такую красоту губить?
- Странно слышать. Да ты ведь знаешь, какому большому делу ей предстоит послужить.
- И то верно.
- Вот и славно. Эй, Федо-о-от! Подгоняй сани да руби ее родимую, - распорядился Александр.
Мужик сидевший поодаль в розвальнях с топором за кушаком, кивнул заснеженной бородой и, тронув вожжи, гикнул на понурую гнедую лошаденку.
-А скажи-ка ты мне, мил друг, каким бы словом ты определил этот вступающий в свои права новый двадцатый век? - спросил Александр, поворачивая коня в сторону усадьбы и пытаясь вывести Руслан-Герея из задумчивости.
- Пожалуй, веком надежды назвал бы, - раздумчиво ответил Руслан-Герей. – Хотя…так мог бы сказать человек и за тысячу лет до моего рождения. Наверное, точнее – веком надежды на мир… Без войны… Хотя и это, пожалуй, тоже старо.
- Философствуешь. Да, брат, мир стар. И мысли человеческие стары, но…
Они ехали рядом. Вдруг Александр ухватился за нависшую над ним лапу елки, тряхнул ее и густо обсыпал снегом и себя, и Руслан-Герея. Расхохотался и пустил коня вскач, хотя тот больше взбивал ногами снег, нежели продвигался вперед.
- И все-таки, дорогой Руслан-Герей, Новый год всегда новый. И новый век – новый. И завтра у нас с тобой будет день новый. Ты прав, дружище, век надежды. И все будет хорошо. Не так ли?!
- Твоими бы устами да мед пить.
- И напьемся! Еще как напьемся!
В канун Новогодья и Рождества лесная красавица была завезена в довольно помпезный княжеский дом в ближнем Подмосковье и украсила собою небольшую, уютную залу, предусмотренную молодым удачливым помещиком и писателем Александром Колычевым для проведения задуманной им акции. Акция должна была знаменовать собою милосердное вступление общества в новый двадцатый век.
И вот он настал. Вечер музыки и милосердия. Особую торжественность и нарядность залу придавала пушистая, достающая до самого лепного потолка елка, украшенная свечами, блестками, фруктами, сладостями и привезенными из Германии изысканными елочными игрушками. Гости съезжались неторопливо. И каждая новая пара первым делом принималась осматривать елку. Все восхищались ею, умилялись отдельными игрушками, особенно ангелочками, которые были в весьма фривольных позах.
Осмотрев елку, гости усаживались за покрытые белыми скатертями круглые столики, расставленные подковой вокруг небольшого помоста, построенного специально для этого случая в качестве сцены.
Из ничего не значащей светской болтовни гостей можно было разобрать такие, например, фразы:
- А скажите, милочка, что это за интригу нам приготовил этот неиссякаемый выдумщик мсье Александрэ?
- Сама ломаю голову, дорогая. Говорят, припас для благотворительного концерта какого-то известного скрипача…
- Говорят, что этот скрипач – виртуоз. Знаменитость.
- Из Парижа?
- Кажется.
- Да нет, из Лондона.
- А я слышал, что из Африки.
- Но там же сейчас – война.
- А он – испанец?
Среди гостей особенно выделялись трое, сидевших за столиком прямо напротив сцены. Мужчина с тонким профилем, и надменным взглядом черных глаз, с усами щеточкой и с набриалиненными волосами, разобранными на косой пробор. По обе стороны от него сидели две женщины: одна пожилая чопорная в бархатной шляпке с вуалью, другая – совсем юная с фарфоровой белизной миловидного лица и пронзительными светло-карими, медовыми глазами. Она живо реагировала на все, что здесь происходило. Казалось, она больше всех ждала начала обещанного праздника. Изредка доносившийся из задней комнаты звон бокалов, приготавливаемых слугами для торжества, усиливал возбуждение молодой леди. Правда, она всеми силами пыталась скрыть свое возбуждение от окружающих, но это ей плохо удавалось. Ее искрящийся взгляд, полуприкрытый длинными ресницами, нет-нет, да и скользил по лицам гостей, как бы оценивая, кто чего стоит. Она изредка что-то тихо говорила молодому мужчине и пожилой даме, и те дружно кивали, произнося в ответ короткие фразы на английском языке. Из этого следовало, что молодая леди знает русский язык и кое-что переводит своим спутникам на английский.
Русская речь в зале перемежалась с французской и английской. Но все разговоры смолкли, когда на сцену вышел сам хозяин, статный молодой мужчина лет тридцати с юношеской осанкой. Его фигуру ладно охватывал черный фрак, русую курчавую бородку оттенял белоснежный воротник манишки, подчеркнутый черной бабочкой. Красивое лицо освещала сдержанная улыбка.
- Милостивые господа, – произнес он и его приятный густой баритон завладел вниманием гостей, – я очень рад, что вы приняли мое приглашение и соизволили прибыть на эту необычную встречу.
- Мсье Александрэ, да кто же откажется от твоих знаменитых александровских вечеров.
- Мерси за приглашение.
- Чем удивишь нас на этот раз?
Хозяин просительно поднял руку, и реплики прекратились.
-Я рад, что мы вместе встретим не только Новый год и Рождество, но и новый век. Я рад, что вместе с нами разделит нашу встречу близкий мне человек, брат, которому я обязан тем, что этот вечер будет благотворительным. Он согласился сегодня дать скрипичный концерт в пользу жертв Англо-бурской войны совершенно бескорыстно. Впрочем, все, что он делает в жизни отмечено этим же качеством – бескорыстием. Так же, как и его участие в этой войне на стороне буров. Мой друг, мой брат, о котором я сейчас говорю, был в Москве на излечении после ранения. Сейчас он здоров и находится среди нас. Но он не только смелый человек, но и талантливый музыкант. Смычком он владеет не хуже, чем оружием и оружием – не хуже, чем смычком. Итак, позвольте вам представить – Господин Приютов Руслан-Герей.
Под аплодисменты публики на сцену пружинистым шагом взошел атлетически сложенный стройный молодой мужчина, по виду одногодок хозяина, с длинными смоляно-черными волнистыми волосами, зачесанными назад и открывающими высокий лоб. Глубокий шрам от правого глаза через всю щеку к скуле не уродовал его лица, а придавал ему мужественность. Белая шелковая рубашка с воротником жабо была аккуратно заправлена в черные брюки и подчеркивала его тонкую талию Скрипка, которую он держал в правой руке, казалась игрушечно маленькой. Руслан-Герей буквально притягивал к себе взгляды присутствующих. Он сдержанно кивнул публике, движением головы откинул назад волосы, приладил деку скрипки под подбородком и замер, оглядывая залу.
У молодой леди, которая, как и все, смотрела на него, глаза вдруг расширились, плечи откинулись, она замотала головой, как бы прогоняя наваждение, губы ее зашевелились, щеки сначала залились краской, а потом побелели.
«Господи, не может быть. Господи, не может быть», – шептала она.
Нет-нет, она не могла ошибиться – это был Ральф Гор, товарищ ее брата по Кембриджскому колледжу. Тот самый Ральф Гор, в которого она, будучи еще девочкой, была безумно, как это бывает только с маленькими девочками, романтично влюблена и еще долгие годы не могла освободиться от этого чувства. Конечно, это был он – ее принц. Правда, теперь это был совершенно другой Ральф Гор и, вместе с тем, это был он – тот самый, но другой. И она снова почувствовала себя маленькой белокурой девочкой… Она неотрывно смотрела на него. А он, встретив ее взгляд взглядом, на мгновение задержал его на ее лице и проскользил мимо. Но вдруг метнулся назад и остановился. Аккомпаниатор уже занял свое место у рояля, а они продолжали смотреть друг на друга: взгляд во взгляд. И в его глазах можно было прочесть медленное пробуждение памяти и вспоминание чего-то запредельно давнего. И словно, борясь с наплывающими картинами прошлого, он ударил смычком по струнам. И в залу полились чарующие звуки ноктюрна Шопена.
Примечание
Полностью эта повесть напечатана в книге "Разлом", о приобретении которой можно узнать по адресу
aleksandr-portnjv@yandex.ru
