ВЕРСИЯ

20593                                                     

                                            ВЕРСИЯ

При рождении ей дали странное имя – Версия. Дело в том, что это слово очень нравилось ее отцу – бухгалтеру по полиграфической линии. Он часто употреблял это слово по всякой своей служебной надобности и без надобности тоже. Он сильно свыкся, даже сроднился с этим словом. Бывало, зайдет к нему в его угловой кабинетик, заваленный бумагами и книгами, какой-нибудь верстальщик или наборщик, найдет себе местечко для стояния, скажет, а я к тебе, Михалыч, за претензией: почему мне зарплату урезал? А бухгалтер ему в ответ, это, мол, не моя версия, иди к начальству.

А один раз из-за привязанности к этому слову, Михалыч чуть было в большую неприятность не вляпался. Как-то обокрали в типографии кассу перед зарплатой. Пришли расследователи, всех опрашивать стали, приступили с вопросами и к Михалычу. А он возьми и скажи, у меня, мол, такая версия: не суй свой нос, куда не надо.

- Это вы – мне, - удивился расследователь.

- Нет, не вам - себе. А у вас профессия такая – везде свой нос совать, а мне зачем нужно…

- Хорошо же, - озлился расследователь. – Так какая у вас версия на ограбление? Учтите, за сокрытие фактов вам тоже грозит тюремный срок как соучастнику.

И пошло-поехало. С трудом потом начальство объясняло следователю, что в устах Михалыча «версия» - это, в общем-то, и не версия – а так – словцо ни к селу, ни к городу. И, тем не менее, этот случай не отворотил Михалыча от прилипчивого слова.

Вот как-то сидит он весь в свои бухгалтерские дела погруженный, а тут – телефонный звонок. Из роддома.

- Ваша жена девочку родила, - говорят.

А он без запинки в трубку:

- И сколько стоит эта версия?

- Как это «стоит»? Как это версия? - удивилась трубка.

- А что такого? – в свою очередь удивился Михалыч. – Ну, сколько «весит», - поправился он, - какая разница.

- Три восемьсот…  весит, - отрубил голос.

- Хороший вес, - сказал Михалыч заголосившей зуммером трубке. - Даже отличный вес. За такую версию и водочки выпить можно, и мясцом  закусить, - резюмировал Михалыч.

В общем, так к новорожденной и прилепилось имя Версия. Так и записали в метрике. А что? Девочке оно даже очень понравилось – совсем необычное – как будто бы иностранное. Она уже в младших классах школы под это имя стала придумывать легенду о своем итальянском происхождении. А к окончанию школы версия о происхождении Версии сложилось настолько ладно, что девочка сама  стала верить в придуманное. Не то, чтобы верить полностью, но… по крайней мере, она искренне обижалась на тех, кто выражал какое-либо сомнение по поводу крушения итальянского парохода и спасения маленькой девочки дельфинами.

Версия с самого раннего детства была девочкой худенькой,  черноволосенькой, с жидкими косичками, но с гордою посадкою головы.

- А все итальянские принцессы такими вот и бывают. Вот, - заявляла она кокетливо в детском садике. А ведь в грациозности и в умении подать себя ей и, правда, нельзя было отказать. Бабушка по материнской линии, у которой она воспитывалась при живых маме и папе, называла ее любимою хворостиночкой, потакала во всем. Правда, когда девочка слишком уж вредничала, бабушка сжимала от возмущения свои костлявые кулаки и недобро выговаривала в сердцах:

 «Эх, взять бы эту зловредную  хворостиночку и отхлестать ею  непутевых ее производителей. Поделом бы им было бы». Постепенно девочка преобразилась в высокую статную девушку. Другие мечтали о похудении, а ей впору набрать бы килограммов пять. «У всех – телосложение, а у меня – теловычитание», - жеманно говорила она, конечно, не подозревая, что фраза эта принадлежит не ей, а академику Ландау. Версия давно и прочно присвоила ее себе. Ну и что, скажет читатель, не велика беда, значит, ни одна она с таким телосложением. Да, это и не Бог весть,  какой недостаток, но за ним в душе Версии пряталось что-то черное, невидимое.  «Как у всех» - этот принцип, а точнее стоящая за ним чья-то мораль были для Версии  страшнее черта. Она не хотела быть, как все, она не то, что все эти…

Видимо, перестаралась бабушка, чего-то недоучла, когда много и подробно рассказывала внучке о своих породистых и богатых пращурах.  А порою не могла скрыть своей глубоко спрятанной озлобленности на нынешних управителей страной и вообще на всех этих... На кого «этих» бабушка не уточняла. Но изо всех сил сама старалась быть не такой, как «все эти», и внучке это усиленно вдалбливала.  

- А ты головку высоко держи, - поучала бабушка, - они «все эти»  – тебе не ровня. Из грязи – да в князи – не велика честь. А вот из князя – в грязи – нет! Достоинство не пустит. Ниже грязи уж не упадешь. А достоинство, если он было, оно и есть достоинство. Его не теряй.

И так крепко этот стержень горделивости вонзился в сущность девушки, что даже ее походку изменил. В бухгалтерском техникуме, куда она поступила, Версия все чаще представляла себя, к удивлению одногруппниц, Версией Михайловной. Они, затаив ехидство,  к ней так подчеркнуто и обращались. И это придавало ей еще больше высокомерия. А между собой девчонки звали ее пренебрежительно – Версючкой.

Из всех теоретических и практических занятий в техникуме на выходе из него Версия вынесла для себя главное умозаключение: в жизни все продается и покупается, а всякие там моральные качества жизни – это просто гарнир к котлетам. Главное – не считать себя бедной. И другим это демонстрировать. Пусть знают «все эти»…

Вещи она покупала себе в магазинах «секенд хэнд», но это ее нисколько не смущало и не унижало перед теми, кто одевался из бутиков и даже из модных магазинов. Она считала таких одевальщиц безвкусными коровами, не умеющими с понятием деньги тратить. Свой же, высокий статус разумного покупателя (как она полагала) Версия объясняла так: женщины из бомонда больше одного-двух раз в одном и том же платье в свет не выходят и поэтому сдают его в «секенд хэнд». Для меня сдают. Вот я и покупаю. В том, что у нее нет денег, чтобы купить себе дорогую одежду в обычном магазине Версия себе старалась не признаваться потому, что это было бы для нее унизительно. Более того она старалась иметь хоть немного денег про запас, чтобы у нее была возможность при какой-нибудь подружке сказать: деньги у меня есть всегда, могу хоть тебя купить с потрохами, и покупала в присутствии опешившей подруги какую-нибудь дорогостоящую безделушку. Впрочем, упоминая о подружках Версии, автор был не прав: подружек-то у Версии как раз и не было, а были недолговременные приятельницы. Почему недолговременные? Да потому, что в обращении с ними она не церемонилась и была порою не только груба, но и хамовита. Об участливости Версии, конечно уж и говорить не приходилось. Так что смена приятельниц осуществлялась естественным путем. И ни о ком из них Версия не жалела. Сделав дорогостоящую общественно показательную покупку, Версия ехала к матери, которая работала технологом на мясокомбинате и говорила примерно так: «Маман, хватит колбасу воровать; наворовала – поделись с дочкой». Маман опешивала, задыхалась от возмущения: да как ты!.. Но дочка своевременно принимала совсем другой тон: «Шучу, конечно. Я же знаю, что ты человек честный и добрый. Мамуль, займи денег без отдачи».

…Лимент появился в жизни Версии очень естественно. Было это так. По случаю окончания техникума их группа собралась в кафушке – обмыть дипломы, отпраздновать. Версия, снизойдя до общей попойки, пила не меньше всех, но не теряла ни головы, ни внимательности взгляда, которым она как бы со стороны оглядывала все происходящее и за их сдвинутыми банкетными столами, и вокруг. Она видела, что за столиком у окна сидит большетелый бритоголовый парень в спортивном костюме, тело в костюм  вмещалось с трудом, костюм протестовал. А напротив него сидела  маленькая девушка-воробышек, нахохлившаяся, как птичка в непогоду. Пара о чем-то спорила, парень наседал, видимо, для убедительности достал из кармана и шлепнул об стол пачку долларов. Девушку, скорее всего, это оскорбило. Она резко встала и ушла. Он за ней не побежал, а пьяно уронил голову на ладони и затих.

Версия решительно и грациозно подошла к столику парня, села на место ушедшей девушки. Пачка денег ее гипнотизировала. Или наоборот она гипнотизировала пачку? Если бы Версия обладала парапсихологическими свойствами, то пачка сама поползла бы ей в руки.

Скоро парень открыл глаза и весьма удивился.

- А ты че, уже не Катька, - вяло спросил он.

- Уже не Катька. Ты такой красивый и сильный. А она тебя не понимает.

- Не понимает, - подтвердил он.

- Тебе надо отдохнуть. Поехали. Куда деньги-то положить?

- Возьми их куда-нибудь, - махнул рукой парень.

Версия убрала деньги в свою сумочку и под изумленные взгляды своих девчонок прошла в обнимку с плохо идущим парнем к выходу из кафе. На улице она взяла поджидавшее случайных (а по сути планируемых) клиентов авто и назвала свой домашний адрес. Пока она везла парня к себе домой, вернее, к бабушке, у нее в голове вертелись не мысли, а какая-то радужная суспензия по поводу того, что она этого увела у тех.

- Это кто? – изумилась бабушка.

- Не кто, а что, - поправила Версия. – Это – деньги. 

Когда пьяный парень проспался, Версия подсела к нему на край постели и подала банку пива. Он ее жадно, не отрываясь, выпил и протянул руку для знакомства.

- Лимент, - представился он, но, увидев ее непонимание, пояснил, - погоняло такое, ну, значит, кликуха.

- А что это такое?

- Ну, по паспорту – Климентий. А кликуха, значит, Лимент, чтобы удобнее языку было ворочаться. Сечешь? Ну, вот и нормалек. Слушай, а у тебя здесь клево. Ага… А это че там за старуха шелестит? Шугани ее, на фиг она здесь нам нужна?

- Так это же моя бабушка. Я у нее живу.

Да-а? Ну, хрен с ней, пусть пока живет,- согласился Лимент.

Стали жить втроем. Бабушка редко выходила из своей комнаты, побаивалась большетелого и нагловатого парня, Версия, пытавшаяся приручить своего диковатого зверя, жила между ним и бабушкой, как между двумя жерновами. А сам ласковый (с Версией) зверь говорил:

 Во, клево, с двумя бабами живу, одну ночь – с одной, другую ночь – с другой. Да, бабуля?! – и хлопал бабушку по мягкому (жесткому) месту.

- Холоп неотесанный, куда лапу-то тянешь грязную?! -  огрызалась бабушка и, зыркнув волчицей, уходила в свою комнату. А потом подглядывала за молодыми в щель между дверью и дверным косяком. В обзор попадало и спальное ложе молодых. И когда оно было не пустым, то бабушке за ним наблюдать было особенно интересно. Бабушка прилипала к щели и долго с упоением и азартом наблюдала за происходящим действом. Потом, насмотревшись, говорила: «Тьфу, ты прости Господи. И посовокупляться красиво не может: быдлюк – он и есть быдлюк».

Скоро быдлюка, как он сказал, замели. «Свои же сдали, - плаксиво пожаловался он Версии».

На суд Версия не ходила. Передачек в тюрьму не носила. А когда бабушка спросила о нем, Версия отмахнулась.

- Бабуля, забудь его, как страшный сон: был – не был.

Правда, память от Лимента-быдлюка Версии все же досталась. Но в два года мальчика Леню Версия передала на воспитание своей матери, чтобы жить не мешал. Впрочем, поступила так же, как в свое время поступили с ней.

Освободившись от быдлюка и сына Лени, Версия почувствовала себя свободной светской дамой и пошла вразнос, стала выходить в свет, то есть в ночные клубы средней руки. На высший свет не замахивалась (кишка тонка), а вот средний уровень – вполне ее сфера – и в таком аквариуме золотого леща можно поймать, здраво рассудила она. И ведь вскоре поймала: у приятельницы отбила ухажера. Все поглядывала на их отношения как бы свысока, похмыкивала, выразительно покачивала головой то ли осуждающе, то ли пренебрежительно,   пока наконец, они с ним ни стали многозначительно переглядываться, перемигиваться. А однажды, когда приятельница, отставив бокал с вином, извинительно сообщила, что должна не надолго отлучиться из-за стола, они просто, не дожидаясь ее, ушли вдвоем. И устроили дома у бабушки беспредельную попойку и оргию, не стесняясь старушки. «Не тушуйся, - успокоила его Версия, заметив, что он чувствует неловкость и стеснение, - она уже отработанный материал». Когда на следующий день ей позвонила возмущенная приятельница. Версия решила вопрос очень просто: «Был твой – стал мой».

Дай трубку Диме, - попросила приятельница.

- Обойдешься.

Бабушка, накануне услышавшая сказанное в ее адрес Версией «отработанный материал», превратилась в молчаливую оппозицию. Это злило Версию, она стала еще больше отдаляться и отчуждаться. А один раз в сердцах сказала старушке: «Чтоб ты сдохла скорее, что ли. Хоть бы жить не мешала».

Чтобы отвлечься от обиды и от гнетущих мыслей, старушка буквально на весь день засела за телевизор. Она тупо смотрела в монитор все передачи подряд, а однажды вечером, также тупо гляда на экран, вдруг вскрикнула, дернулась всем своим худеньким телом и затихла. Быстро и навсегда.

Версия бросилась к матери на дачу, где та жила круглогодично.

- Маман, срочно нужны деньги. Много денег, - заявила она с порога, - Бабушку хоронить надо.

- Как?! – вскрикнула мама.

Версия приняла этот вопрос – как натуральный и дала на него полный ответ.

- Не мучилась. Ящик смотрела – и сразу хоп – и нет любимой бабушки, - сказала она, остолбеневшей матери.

- Поехали к ней, - едва продохнув, проговорила мать.

- А че к ней ездить, она – труп, - жестко сказала Версия. И вдруг комок подступил к ее горлу. Она разрыдалась. И бросилась на шею матери.

- Обе мы с тобой теперь сиротиночки-и-и, - по-бабьи взвыла она.

На сей раз Версия не кривлялась, не показушничала. Горе проняло ее, выдернуло до поры лежащие под спудом нервы, заставило их задрожать, зазвучать. И прорывался  в ней изнутри наружу какой-то жгучий разряженный сгусток спрессованного и свернутого пространства.  Как, замороженный китовый ус, проглоченный зверем, разворачиваясь в тепле, рвет ему нутро, так Версия чувствовала, как горе рвет ее изнутри. И это заставляло Версию захлебываться слезами и неудержимо жалеть… себя, именно себя, а не бабушку (чего же теперь-то жалеть ее). Да, ей было жалко себя, оставшуюся совсем одинокой и неприкаянной, главное – не такой, какой хотела быть и какой себя представляла другим людям. Как-то враз пришло скрываемое от самой себя осознание своей сиротливости, сиротливости давней, как хроническая неизлечимая болезнь,  возникшая в ней с самого ее малолетства.

Прижавшись друг к другу лицом к лицу, две женщины, мать и дочь, обе неудержимо плакали, и слезы их смешивались.

Похоронными делами занимался Дима. Женщины были убиты горем, правда, если бы кто-то третий услышал их разговор, то удивился тому, что больше говорили не о бабушке, а том, какие продукты надо приобрести на поминки. Видимо такова жизнь: живым – о живых…

 На кладбище Версия шепнула Диме: «Димон, когда мать отправится туда же, - покрутила она пальцем куда-то вверх, – тогда еще одна квартира будет моей. Так что держись теперь за меня покрепче, понял?» – и она посмотрела на него таким по-хозяйски высокомерным взглядом, что ему стало неуютно  и оскорбительно.

- Обижаешь, - сказал он с напускной небрежностью.

- Ну и обижайся, - пожала она плечами, - тебе же хуже.

С кладбища Версия поехала на застолье к матери, а Дима - домой.

- Так будет лучше, - прокомментировала Версия свое решение.

После поминального застолья Версия в сильном подпитии вальяжно вывалилась во двор, а затем и на улицу дачного поселка.

- Ну и что? Я тебе не нравлюсь? – приостановила она проходившего мимо парня.

Тот удивленно посмотрел на нее и хотел идти дальше.

- Ну, хоть сигареткой-то угости, - не сдавалась Версия.

Парень протянул ей на вытянутой руке сигарету и ушел.

- А у меня бабушка умерла, - крикнула она ему в след. – Хоть бы пожалел малость.

 – Пожалейте меня, попросила Версия, подходя уже к другому мужчине:

- У меня бабушка умерла. 

- Ты бы спать пошла, дочка, - попросила подошедшая мать.

- Не лезь, - резко парировала Версия, - у меня горе, а ты с мелочами пристаешь.

Мать тяжко и прерывисто вздохнула и отступалась.

- Ты уж извини, дочка, что говорю об этом, - сказала мать на третий день их совместного пребывания, - я тебе по горести отдала все деньги, что у меня были. Ты уж мне верни, пожалуйста, то, что осталось от похорон, ладно...

Версия согласно кивнула и подумала: «сейчас, держи карман шире».

- Хорошо, - сказала она, - у Димы все квитанции по уплате, я возьму – тогда сосчитаем.

И она  поехала от матери к себе, то есть в бабушкину квартиру, где Дима одиноко справлял поминки. По приезде Версии они продолжили поминать вместе. И так они поминали еще без малого пять дней.

- Димон, знаешь, мне маман золотой перстень с рубином подарила. Еще бабушкин. Бабуля мне его завещала, - врала она. – Но я забыла его взять. Как-нибудь поеду, возьму. Слушай, мы можем под него взять хороший кредит. Возьмешь? Клево будет.

Возможно, автору тут уже следовало бы, как это положено в литературе, заглянуть в душу или в мыслительный процесс своей героини, чтобы читатель мог проследить: что там происходит за фасадом. Но автор этого сделать не может по простой причине: никакого движения души и никакого мыслительного процесса у своей героини он не обнаруживает. После похорон в душе и мыслях Версии вновь царила сплошная статичность – раз и навсегда выбранная установка – показать всем этим, пусть знают. Кто все? Да все – кто не она. Поэтому и ложь, и хамство, и вероломство – все это для нее становилось естественными шагами по освоению житейского пространства с утверждением собственных установок: да она – не такая, как все они, и еще – в этом мире все продается и покупается. Кто не успел – тот опоздал.

Версия не верила тем, кто пытался ее переубедить, что все это не так, что в жизни много и бескорыстного и доброго. В ответ она только скептически пожимала плечами, вздыхала и покачивала головой, дескать, какие же вы все наивные… или хитрые: хотите, чтобы я в эту вашу чушь поверила.

Как-то Версия приболела, и на тот момент ее подружка Поля, почти неделю пропадала у нее, ухаживала, прибирала в доме, готовила.

- Хорошая у тебя подружка, - сказал Дима.

- Ты что, глаз на нее положил, - обескуражила его Версия. – Заплати ей, тысяч двенадцать дай, и пусть валит.

- Да она не возьмет. Она же к тебе по дружбе…

- Ха, «по дружбе», - усмехнулась Версия. – Хочет, чтобы я у нее в должниках осталась. В общем, не можешь расплатиться, так я сама… За добро человеку платить надо, понял - уже более эмоционально и назидательно завершила она.

Поля не взяла денег, «Гордячка какая», - обиделась Версия, и они рассорились. Но Версия особенно не расстроилась этому, ибо считала, что из этой ситуации она вышла с превосходством: не оказалась, как она полагала, в положении униженной.

Правда, Димка после этого как-то замкнулся, он пытался спрятать от Версии свое несогласие с ней. Формально соглашаясь с доводами Версии, он был на стороне Полины. Особенно поразило его то, что Полина не обиделась, а смиренно приняла поведение Версии за слабость больного человека и считала порыв подруги порождением ее благодарности. В общем, все внешне было благопристойно.  

Как ни странно, Версия, став полноправной хозяйкой квартиры, чему, судя по ее поведению, должна была только радоваться, на самом деле часто впадала в беспросветную грусть, точнее ощущение полного сиротства. И тогда после долгого мрачного уединения, она говорила:

- Димон, а давай помянем бабушку, и ставила на стол бутылку водки.

Версия никогда не думала, что смерть бабушки проведет такой глубокий пограничный ров между «до» и «после». У Версии как бы уменьшился коэффициент враждебности ко всему окружающему, а это одновременно означало наступление оттепели ее души. Она, казалось бы, ни с того ни с сего пригласила в гости Полину. Они ужинали, пили чай, и Версия говорила отринутой подруге хорошие благодарственные слова. Вроде бы все становилось на свои места. Но после ухода Полины Версия вдруг сказала Димону:

- Ну, вот один должок я отдала. Теперь еще, кажется, четыре долга – и я свободна.

- Ты что по списку их отдаешь, - удивился он.

- Да хоть бы и по списку. Лишь бы от всех от них освободиться. А что? Что-то не так?

Дима вздохнул, пожал плечами и подумал, что «освободиться от них» вряд ли возможно. Просто зависимость «от них» примет другое качество.

А Версия достала из комода свой заповедный блокнот, который с издевкой называла «протокол души». По всем правилам бухгалтерского учета она отмечала в нем  приход и расход денежных средств и делала еще кое-какие записи. Зачеркнув одну из записей, она поставила порядковые номера на остальные и задумалась.

«Может быть, это, действительно, уменьшит вечную изломанную тяжесть в ее душе», - подумал автор.

Вдруг Версия резко встрепенулась, вновь раскрыла «протокол души», торопливо записала: «Получить от Димона хорошего подарка за то, что живет в моей квартире!», и положила «протокол души» на его постоянное место, в комод.

09.12.12